Грех - Страница 2

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем.

– Сестрят навещу… – говорил он бабушке, позавтракав.

– Иди-иди, – живо отзывалась бабушка. – И обедать к нам приходите.

Двоюродные сестры жили здесь же в деревне, через два дома. Младшая,

Ксюша, невысокая, миловидная, с хитрыми глазами, недавно стала совершеннолетней. Старшая, нежноглазая, черноволосая Катя, была на пять лет старше ее.

Ксюша ходила на танцплощадку в другой край деревни и возвращалась в четыре утра. Но спала мало, просыпалась всегда недовольная, подолгу рассматривала себя в зеркальце, присев у окна: чтоб падал на лицо дневной свет.

К полудню она приходила в доброе расположение духа и, внимательно глядя в глаза пришедшему в гости брату, заигрывала с ним, спрашивала откровенное, желая услышать честные ответы.

Брат, приехавший на лето, сразу понял, что с Ксюшей недавно случилось важное, женское, и ей это радостно. Она чувствует себя увереннее, словно получила еще одну интересную опору.

От вопросов брат отмахивался, с душой отвлекаясь на голоногого пацана, трехлетнего Родика, сына Кати.

Муж старшей сестры служил второй год в армии.

Родик говорил очень мало, хотя уже пора было. Называл себя нежно

“Одик”, с маленьким, еле слышным “к” на конце. Все понимал, только папу не помнил.

Захарка возился с ним, сажал на шею, и они бродили по округе, загорелый парень и белое дитя с пушистыми волосами.

Катя иногда выходила из дому, отвечая, слышал Захарка, Ксюше: “Ну, конечно, ты у нас самая умная…” Или так: “Мне все равно, чем ты будешь заниматься, но картошку почистишь!”

Строгость ее была несерьезна.

Выходила – и внимательно смотрела, как Захарка – Родик на плечах, – медленно идут к дому, общаясь.

– Камни, – говорил Захарка.

– Ками… – повторял Родик.

– Камни, – повторял Захарка.

– Ками, – соглашался Родик.

Они шли по щебню.

Катя, понимал Захарка, думала о чем-то важном, глядя на них. Но о чем именно, он не задумывался. Ему нравилось жить легко, ежась на солнце, всерьез не размышляя никогда.

– Проголодались, наверное, гуляки? – говорила Катя хорошим, грудным голосом и улыбалась.

– Бабушка звала обедать, – отвечал Захарка без улыбки.

– Ой, ну хорошо. А то наша Глаша отказывается выполнять наряд по кухне.

– Мое имя Ксюша, – отвечала со всей шестнадцатилетней строгостью сестра, выходя на улицу. Она уже нацепила беспечную на ветру юбочку, впорхнула в туфельки, маечка с неизменно открытым животиком. На лице ее замечательно отражались сразу два чувства: досада на сестру, интерес при виде брата.

“Посмотри, какая она дура, Захарка!” – говорила она всем своим видом.

“Заодно посмотри, какой у меня милый животик, и вообще…” – вроде бы еще прочел Захарка, но не был до конца уверен в точности понятого им. На всякий случай отвернулся.

– Мы пока пойдем яблоки есть, да, Родик? – сказал пацану, сидящему на шее.

– И я с вами пойду, – увязалась Катя.

– Подем, – с запозданием отвечал Захарке Родик к восторгу Кати: она впервые от него слышала это слово.

Они шли по саду, – оглядывая еще зеленые, тяжелые, желтые сорта, – к той яблоньке, чьи плоды были хороши и сладки уже в июле.

– Яблоки, – повторял Захарка внятно.

– Ябыки, – соглашался Родик.

Катя заливалась юным, ясным, сочным материнским смехом.

Когда Захарка откусывал крепкое, с ветки снятое яблоко, ему казалось, что Катин смех выглядит как эта влажная, свежая, хрусткая белизна.

– А мы маленькие, мы с веточки не достаем, – в шутку горилась Катя и собирала попадавшие за ночь с земли. Она любила помягче, покраснее.

Поочереди они вскармливали небольшие дольки яблок Родику, спущенному на землю (Захарка пугался случайно оцарапать пацана ветками в саду).

Иногда, не заметив, подавали вдвоем одновременно два кусочка яблочка. Безотказный Родик набивал полный рот и жевал, тараща восторженные глаза.

– У! – показывал он на яблоко, еще не снятое с ветки.

– И это сорвать? Какой ты… плотоядный, – отзывался Захарка строго; ему нравилось быть немного строгим и чуть-чуть мрачным, когда внутри все клокотало от радости и безудержно милой жизни. Когда еще быть немного мрачным, как не в семнадцать лет. И еще при виде женщин, да.

Чуть погодя в саду появлялась Ксюша: ей было скучно одной в доме. К тому же брат.

– Почистила картошку? – спрашивала Катя.

– Я тебе сказала: я только что покрасила ногти, я не могу, это что, нужно повторять десять раз?

– Отцу расскажешь про свои ногти. Он тебе их пострижет.

Ксюша срывала яблочко с другой яблони – не той, что была по сердцу старшей сестре, – ни в чем не хотела ей последовать. Ела нехотя, все поглядывая на брата.

– Вкусно зелененькое? – спрашивала Катя с милым ехидством, с прищуром глядя на Ксюшу.

– А твое червивенькое? – отвечала младшая.

К обеду все они шли к старикам. Сестры немедля мирились, когда речь заходила о деревенских новостях.

– Алька-то с Серегой, – утверждала Ксюша.

– Быть не может, он же на Гальке жениться собирался. Сваты уже ходили, – не верила Катя.

– Я тебе говорю. Вчера на мотоцикле проезжали.

– Ну, может, он ее подвозил.

– В три часа ночи, – издевательски отвечала Ксюша, – За мосты…

“За мосты” – так называли те уютные поляны, куда влюбленные деревенские уезжали на мотоциклах или уходили порой.

Захарка посмотрел на сестер и подумал, что и Катя ходила “за мосты”, и Ксюша тоже. Представил на больное мгновение задранные юбки, горячие рты, дыхание и закрутил головой, отгоняя морок, сладкий такой морок, почти невыносимый.